Недавно разговорился с одним своим земляком, стали вспоминать прошлое – что пришлось пережить нам, немцам довоенного и военного поколения…  Вспомнили о комендатуре, когда в соседнее село за полтора километра нельзя было пойти без разрешения коменданта, о том, что был официальный, хотя и не афишируемый, запрет принимать немцев почти во все вузы страны. Список «разрешённых» был короток – это учительские институты (не путать с педагогическими, учительские были трёхгодичными, с так называемым незаконченным высшим образованием) и только некоторые  сельскохозяйственные и зооветеринарные в Казахстане, перечень которых был определён специальным приказом министерства, причём количество мест для немцев было регламентированным. Видимо, к таким, «лимитированным», относились и медицинские институты, потому что в одни немцам удавалось поступать, в другие нет. Так, одна моя одноклассница (выпуск 1953г.), Вика Швагерус, хоть и со второй попытки, поступила в Карагандинский мединститут, а другая, Августина Брот (обе почти отличницы), пять лет подряд поступала в Алма-Атинский мед. и только на пятый год (!), 1958-й, когда уже два года не было комендатуры, всё-таки поступила. Павлика Вагнера не приняли в Карагандинский горный институт, но там хоть поступили честно: ещё до первого вступительного экзамена всех абитуриентов-немцев собрали в одной аудитории, и проректор по учебной работе им прямо сказал, что существует указание немцев в институт не принимать, а потому советую вам, чтобы не терять год, забрать документы и подать, пока не поздно, в горный техникум, получите хоть специальность, а там, глядишь, изменится положение, и вы после техникума сможете поступить в институт. Кстати, об этом случае я как-то рассказал в «Панораме» (примерно в 2003г.), так, представьте себе, через несколько дней в редакцию пришло письмо от одного человека, который, прочитав эту статью, сообщил, что он был одним из тех абитуриентов. Более того, он тогда сорвал объявление, в котором были перечислены фамилии этих немцев-абитуриентов, сохранил его и приложил копию к своему письму. В нём был более 50 фамилий, в том числе и моего Павлика Вагнера. Я был потрясён таким ну прямо-таки чудом, и мы опубликовали его письмо и этот список с комментарием в газете (журнал тогда выходил в формате газеты). А что уж говорить о военных училищах… Если кто-то из наших и хотел бы стать офицером, об этом нечего было и помышлять. Меня военные училища не привлекали, но само это положение порождало чувство неполноценности, изгойства и было унизительным и обидным.

Зашёл у нас с Андреем разговор и о срочной службе в армии, и тут мой собеседник вдруг спросил: «Слушай, ты ведь, я знаю, служил в армии, в одной из твоих статей я об этом читал. Как такое могло быть, если комендатура была отменена только в 1956 году? Он был прав: я 1935 года рождения, а потому мой призывной возраст (тогда 19 лет) перепадал на 1954 год, в который я и был призван, находясь ещё под комендатурой, и отслужил, «как медный котелок», ровно три года, демобилизовавшись в конце 1957 года. Андрей смотрел на меня вопросительно.

И я ему рассказал, как это произошло. Расскажу и читателям, потому что это не только и не столько моя биография, сколько история нашего народа, история репрессий и постепенной, долгой и трудной отмены «частичных ограничений (нас) в правах», как это официально называлось. Об этом мало чего знает молодое поколение, а то, о чём мой рассказ – о начале призыва немцев в армию – практически не знает и моё поколение. 

Но сначала сделаю небольшое отступление. Во-первых, надо пояснить, что имеется в виду под «первым» немцем. «Первый» здесь имеет значение не «лучший» (ср. «первый парень на деревне»), а именно первый в его прямом значении порядкового числительного, без каких бы то ни было оценочных (хороший-плохой) оттенков. В самом деле, когда после войны начали призывать немцев в армию? Сколько ни приходилось мне говорить об этом с земляками моего возраста, раньше призыва 1957 года я никого не встречал, и это понятно: фактически комендатура была отменена только в  1956 году, и, значит, только с этого года мог начаться регулярный призыв немцев в армию. По крайней мере, в 1957 году, когда я демобилизовался, их было в нашей части уже несколько человек. Но каким образом я оказался в армии в 1954 году? Это оставалось для меня загадкой почти всю мою жизнь и разъяснилось уже только здесь, в Германии, о чём я и хочу рассказать.

Итак, 1954 год. В 1953 году после окончания школы я не был принят как немец ни в один из трёх вузов (в Новосибирске), куда мне с большим трудом удалось получить разрешение республиканского КГБ на выезд. Об этом я рассказал  в опубликованной ещё, кажется, в 2002 году статье в «Панораме». На следующий год собирался повторить попытки, но не успел, потому что… совершенно неожиданно «загудел» в армию. Как, почему? Вместо очередной попытки поступить в институт – вдруг нежданно-негаданно перспектива потерять три года в армии после уже одного потерянного! Ни я, ни родители ничего не могли понять. В самом деле, ещё вчера – бесправный немец, не принятый из-за этого ни в один институт, а тут – призывают в Советскую армию! Родители посоветовали пойти в военкомат и выяснить, нет ли какой ошибки. Иду, выясняю – нет, всё правильно, через месяц явиться на регистрацию. Привыкший к тому, что ярлык неполноценности стал частью себя самого, называю свою национальность, дескать, я ведь немец, может, какая-то ошибка? «Никакая не ошибка, через месяц явиться в военкомат», – строго, почти окриком повторил приказ дежурный офицер, видимо, заподозрив, что я хочу отвертеться от армии, что и неудивительно, кому охота терять три года жизни… В принципе, мне, конечно, тоже служить не хотелось, потому что не входило в мои планы, связанные только с поступлением в институт, тем более, что один год был уже потерян. Но, с другой стороны, одно сознание, что, отслужив, сброшу с себя проклятое клеймо неполноценности и стану таким, как все, вдохновляло. Чёрт с ним, думал, отслужу – и пусть тогда какая-нибудь сволочь попробует ткнуть в меня пальцем из-за моей национальности… Дух захватывало от одной этой мысли. Дома всё обсудили и решили, что равноправие и человеческое достоинство дороже всего на свете. К тому же, пусть хоть и через  пять лет, но дорога в любой вуз тогда уж будет открыта.  Через месяц явился в военкомат, вскоре – на медкомиссию и в результате «загудел» на три долгих года в СА.

Но вопрос, почему всё-таки меня, немца, призвали, сидел в голове не только все три года службы, но периодически возникал и в последующем. Недоумение вызывало ещё и то, что во всём поезде, в котором нас, призывников, везли долгих 19 дней до места службы на Кавказе (Буйнакск, Дагестан), ни одного немца больше не было. Об этом говорило то, что во время перекличек на построениях, когда нас водили на вокзалах в столовые, ни разу не прозвучала ни одна немецкая фамилия. На мою фамилию тоже никто не обращал внимания. Единственно, чем я объяснял то, что меня, несмотря на национальность, призвали в армию, это тяжёлый для призыва год: 1954-й год был трудным в демографическом плане, не хватало парней призывного возраста. Это было заметно даже по таким показателям: среди призывников моего года было много парней с физическими недостатками, каких в другие годы вряд ли бы взяли в армию, например, много «очкариков» с очень слабым зрением, один солдат из моего взвода был просто «глухарь», плохо слышал, так что однажды во время стрельб из-за этого чуть не произошла трагедия. Об этом широко говорили все, даже офицеры. Этим я и объяснял, почему взяли меня, немца: на безрыбье и рак рыба. Но почему только меня одного? На это ответа у меня не было.

…Начинался третий год моей службы. Получилось так, что командира нашего топографического взвода, блестящего офицера капитана Коробчука (мы между собой называли его Печориным) перевели на повышение в ЗГВ (Западная группа войск в Германии). Сразу подходящей замены ему не нашлось, и меня, старшего сержанта, помкомвзвода, временно назначили  на его место – командиром взвода топоразведки, до осени, когда из военных училищ должны были прибыть заявленные молодые офицеры. И вот однажды вызывает меня начальник штаба и представляет солдата: «Вот принимай в свой взвод – Эдуард Брыков. Переведён из другой части. Будет у нас дослуживать последний год. Насчёт обмундирования я дал указание начальнику ОВС (обозно-вещевое снабжение), получишь для него нашу форму». Случай был нестандартный, даже странный: чтобы среди года, не по призыву, «дослуживать»…  Но самое непонятное – это погоны на его гимнастёрке – не артиллерийские, а общевойсковые (пехотные) и, что самое непонятное, курсантские. Без лишних вопросов я взял под козырёк и увёл «курсанта» к себе в казарму. По дороге разговорились – кто, что и почему? И выяснилось следующее. Парень этот оказался моего года рождения (что само по себе не удивительно, раз оба по третьему году службы, но поразительным оказалось и полное совпадение месяца и даже дня рождения! – 11.11.1935, такого я в своей жизни больше никогда не встречал), учился на последнем, третьем, курсе военно-политического училища (кажется, так оно называлось). Теперь уже не помню, то ли это было специальное училище, готовящее специалистов по архивным делам, то ли было таким отделение, но факт, что он проходил практику в Центральном архиве Советской армии в городе Подольске в Подмосковье, где расположен этот архив и сейчас. Выполняя какое-то задание по подбору документов для опубликования в печати, он то ли совершил ошибку и выдал не тот документ, то ли сделал не ту под ним надпись, и этот ляпсус попал в печать, из-за чего получился чуть ли не международный скандал, по крайней мере, он так мне это объяснил, за что и был отчислен из училища и направлен в наш округ, Северо-Кавказский, а из округа в нашу часть, в Буйнакск, – дослуживать. Он был парень образованный, умный, из культурной семьи, отец тоже военный, генерал в штабе нашего округа. По словам Эдика, отец и добился направления сына в свой округ в надежде на какую-то поблажку, а может, и на восстановление. Это обошлось ему ещё хорошо, так как в те жуковские времена (маршал Жуков тогда был министром обороны) дисциплина в армии была такая строгая, что даже за относительно небольшую провинность, но совершённую повторно, военнослужащих отдавали под суд военного трибунала.

Мы с Эдиком быстро сошлись, и у нас сложились с ним доверительные и тёплые отношения. Однажды, когда мы были с ним вдвоём в артклассе, он спросил меня: «Слушай, у тебя немецкая фамилия. И имя. Это как-то связано с национальностью? Может, кто-то из предков был немцем? (Вот насколько в послевоенной Центральной России не знали, даже не слышали, что в стране существовало 2 миллиона «своих» немцев! Так была выхолощена в народе о них память.) «Не только предки, но и отец с матерью у меня немцы, а потому и я немец», – спокойно ответил я. Он был явно озадачен ответом, задумался, явно что-то вспоминая, а потом вдруг посмотрел как-то странно на меня и сказал: «Неужели это ты?..» – «Что – я?» – «Ну конечно же, как я сразу не сообразил… Счётчик!» Я смотрел на него, ничего не понимая, в ожидании объяснения. Вот что он рассказал.

Когда он проходил практику в армейском архиве  ещё на втором курсе, ему и его сокурснику было дано задание подготовить статистическую информацию по национальному составу срочных военнослужащих СА, что они и выполнили. Понятное дело, статистику эту он не запомнил да и ни к чему она ему, но застряло в памяти, что была в ней графа «Немцы», и значился в ней всего один военнослужащий, а потому и запало это ему в память: во-первых, – что только один человек, а во-вторых, – что немец,  откуда взяться немцу? И вот когда он попал ко мне во взвод, моя фамилия не давала ему покоя, в голове что-то шевелилось, и он, наконец, вспомнил архив, эту свою статистику и фамилию Гейгер… Тогда ещё подумал: надо же, как тот… который «счётчик» (изобретатель прибора для измерения степени радиации – счётчик Гейгера-Мюллера). Так неужели теперь перед ним стоял этот самый «Счётчик»? «Что же получается, – произнёс он в растерянности, – значит, ты и есть та самая «статистическая единица?»» – «Ну, если она была в твоей сводной таблице одна, значит… я и есть тот самый «Счётчик»». – «Ну и дела!» – воскликнул он в изумлении. – Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдётся».

Это было, конечно, интересно, но мне лично задало ещё больше загадок. Если это правда, что рассказал Эдик, то почему я оказался единственным немцем, призванным в 1954 году в армию?

Очередной раз эта тема всплыла через много лет при совершенно других обстоятельствах – уже здесь, в Германии, когда я и моя семья в 1993 году попали в приёмный лагерь в Унна-Массен, где нас регистрировали, оформляя документы о приёме. И вот чиновник, проверяя  заполненный мной антраг, обратил внимание на графу, в которой я указал службу в армии – с 1954-го по 1957-й год, и с явным недоверием спросил: «Вы что, действительно служили в армии?» – «Да. Три года, как там указано». – «Но как такое могло быть? Ведь немцы были под комендатурой, и их к «Militärdienst» не привлекали. По крайней мере, до 1956, а фактически даже до 1957 года». Я спокойно, но твёрдо продолжал стоять на своём. Не сдавался и чиновник, и его можно понять, несомненно, он знал все положения и законы, касающиеся российских немцев. «Через меня прошли тысячи переселенцев, но я с таким случаем сталкиваюсь впервые». – «Я и сам не имею ответа на этот вопрос, и тем не менее… Я отслужил три года». Чиновник смотрел в раздумье в бумаги и о чём-то думал. И вдруг меня осенило: «Слушайте, да ведь у меня в трудовой книжке это проставлено! С 1954 по 1957 год – служба в рядах СА». Тут надо сделать одно пояснение. Когда мы в начале 90-х уезжали из России, трудовые книжки брать с собой не разрешалось, мы должны были их сдавать в отдел кадров по месту работы, но наш зав. ОК был со мной в хороших отношениях, не был формалистом и трудовую книжку мне отдал. Чиновник открыл книжку, нашёл соответствующее место, увидел запись, с удивлением покрутил головой, и вопрос, как говорится, был закрыт. Я не знаю, могло ли это привести к каким-то осложнениям, но мне просто не хотелось, чтобы человек заподозрил меня во лжи. Однако загадка от этого не исчезла.

И всё-таки верна поговорка: нет ничего тайного, что не стало бы когда-то явным. Открылась и моя «тайна» – благодаря нашей родной «Панораме». В последние годы тема репрессий российских немцев стала затихать. А в 90-е годы, когда мы переехали в Германию и получили возможность выговориться о своей судьбе, о которой всю жизнь по понятным причинам и мы молчали, и вокруг нас была об этом торичеллиева пустота, все наши, пусть и немногочисленные, издания уделяли этой теме много внимания. Публиковала об этом самые различные материалы и «Ost-West-Panorama». И вот однажды, примерно в 2003 году, в редакцию газеты («Панорама» тогда выходила в формате газеты) прислал статью один наш земляк, который много лет занимался изучением вопросов, связанных с репрессиями по отношению к российским немцам. Не помню сейчас его фамилию, но при необходимости эту публикацию можно найти, подняв номера тех лет. В своей статье он рассказывал о том, как постепенно, шаг за шагом шёл процесс снятия с немцев ограничений в правах и отмены комендатуры. Все мы знаем, что это событие произошло в самом конце 1955, а реально осуществилось только в 1956 году, и в этой статье было подробно рассказано, как это происходило реально.

Вот что в ней сообщалось (вкратце). Режим комендатуры, прикреплявший немцев к месту жительства и не позволявший без специального разрешения его покидать, начал всё сильнее и сильнее отрицательно сказываться на хозяйственной деятельности предприятий, колхозов и совхозов. Производственные нужды требовали постоянных поездок работников, в том числе и немцев, в различные населённые пункты и другие регионы страны. Поскольку в хозяйствах Средней Азии, Казахстана и Сибири процент немцев был высоким, режим комендатуры становился помехой в хозяйственной деятельности предприятий. Надо было, скажем, срочно послать человека в служебную командировку, а он не может выехать без разрешения органов КГБ. Хорошо, если эта поездка в соседнее село, район или свой областной центр, куда разрешение выдавалось местными органами, а если, например, из Казахстана на Урал, да посылать не одного человека, а группу, чтобы получить, например, партию тракторов на ЧТЗ или какого-то другого оборудования? Пока получишь разрешение из республиканского центра, а то и из Москвы, то и трактора твои уплывут в другую республику. Проблемы эти стали нарастать, как снежный ком. И вот руководители отдельных областей и даже республик, сталкиваясь на каждом шагу с этими проблемами, стали с начала 50-х годов обращаться в ЦК, сообщая о таком положении вещей и ходатайствуя о снятии с немцев ограничений в правах. Первое такое обращение было направлено ЦК Казахстана, затем пошли письма из областных центров Сибири. (При необходимости, если кого-то это заинтересует, можно поднять соответствующие номера «Панорамы» и найти точные ответы на возможные вопросы со ссылкой на документы.) Однако ЦК и правительство решать этот вопрос не торопились. Последней каплей, «проточившей камень», было письмо с обоснованием этой проблемы, направленное первым секретарём Красноярского крайкома партии. Оно было обсуждено в ЦК и достигло цели: результатом обсуждения стало решение о поэтапном снятии с немцев ограничений в правах. В первый «этап» этого постановления, вышедшего в июле 1954 года, попали немцы, проживавшие в Казахстане до войны. Вот наконец и разрешение моей вечной загадки: наша семья переехала в Казахстан ещё до войны, в 1938 году, и, таким образом, попадала под это постановление. Что же касается всех немцев, то их начали регулярно призывать в армию после принятия постановления (декабрь 1955 г.) об отмене комендатуры и ограничений в правах с 1956 года. А реально это отразилось на призыве в армию не ранее 1957 года. До сих пор не могу понять, зачем властям надо было делать тайну из постановления 1954 года, которое снимало ограничения с тех немцев, которые проживали в местах будущей ссылки до войны. Как не понимаю и того, почему всё-таки, если верить курсанту-«архивариусу» Эдику Брыкову, я в 1954 году был единственным немцем, который был призван в армию, ведь до войны в Казахстане жила не только одна наша семья, из одного Семипалатинска, по рассказу родителей, было выслано 30 семей немцев. Как сейчас помню: 11 ноября 1941 года (день моего рождения) на платформе вокзала Семипалатинска кучи тюков и чемоданов, вечер, густой снегопад, рядом люди в ожидании поезда… Пришёл поездок из трёх товарных вагонов, мы погрузились, и нас повезли до станции Аягуз, а оттуда в Урджар, в 90 километрах от китайской границы, где и расселили по аулам.  Но это уже другая история…

Хочу обратиться к читателям: если найдётся кто-то из наших немцев, кто всё-таки в 1954 году был призван в армию и отслужил свой срок, откликнитесь, пожалуйста, будет интересно обменяться воспоминаниями и впечатлениями.

Мой домашний телефон:  0228 – 68 63 07 или E-Mail: robtam@web.de

 Роберт Гайгер

P.S. Во избежание недоразумения хочу напомнить, что в рассказе идёт речь о первом советском солдате-немце в послевоенный период, то есть именно в Советской армии, так как до войны армия в СССР называлась «Красная», и в неё немцы призывались наравне со всеми.